Начальная стадия изучения карельских петроглифов
В 1850 г. в «Известиях Российского географического общества» появилась небольшая статья П. Г. Шведа «Крестовый и Перий мысы» с одним листом рисунков. В ней ничего не говорится о самом открытии «резьб на камне, не упоминается и имя К. Гревнигка. Были ли они знакомы и знал ли П. Швед о работах молодого исследователя, не ясно. Из признаний самого К. Гревиигка следует, что именно статья П. Шведа побудила его «отдать отдельно в печать ту часть ненапечатанного отчета, где речь идет об этих группах картин, чтобы историки смогли высказать более обоснованную и определенную точку зрения о происхождении и возрасте этих привлекающих внимание памятников». Возможно, сказалось желание отстоять приоритет своего открытия или же более обстоятельно рассказать о загадочных рисунках.
Упомянутые сообщения долго оставались основными печатными источниками о памятнике, весьма наивно толкующими сами рисунки как буквальное отражение событий охотничьей жизни, имевших здесь место. К. Гревнигк, например, писал: «По всей вероятности, эти группы картин происходили от охотников, которые частично на память о своей охоте, добыче, виде дичи, ее количестве, о направлениях движения перелетных птиц и красной дичи, о способах проведения охоты и частично в честь своего бога охоты и рыбной ловли, прилагая немало труда, в течение длительного времени выполняли здесь работы по вырезыванию на камне, которые сохранились здесь через столетия и, вероятно, сохранятся еще тысячелетия...»
П. Шведу рисунки тоже казались высеченными неизвестною рукою и в неизвестное время. Он ставил их в связь «с финскими преданиями о Вяйнимёйнене», а среди выбивок находил не представленные в действительности изображения зеркала, циркули и пилы. П. Швед допускал, что некогда значительно ближе к Онежскому озеру могло обитать «племя самоедов», но создавать подобного рода памятники, прокладывающие путь и к искусству, и к письменности они, по его мысли, не могли, поскольку находились еще «на самой низкой ступени умственного развития».
Как это ни странно, в таком же духе выдержаны и более поздние объяснения известного историка, исследователя русского фольклора и древнерусской письменности Е. В. Барсова (1836—1917), видимо, бывавшего на петроглифах. Он тоже, принимая во внимание «низкий уровень нравственного развития живших здесь финских племен», считал, что такие изображения, свидетельствующие о более или менее развитой мифологии, не могли принадлежать аборигенам, а должны быть приписаны более развитому новгородскому племени, обитавшему здесь «в отдаленную эпоху языческую».
Н. С. Шайжни, историк и фольклорист, деятельный краевед, преподававший в Петрозаводске с 1906 по 1912 г., писал еще более определенно: «По нашему мнению, бесоносовские скалы с насечками на них языческой и христианской древности были несомненно местом умилостивительных жертвоприношений и молитв со стороны как лопарей и чуди, так и проезжающих мимо новгородских ушкуйников».
Естественно, что далекими от действительности оставались и объяснения неграмотных крестьян, дошедшие до нас благодаря свидетельству К. Гревнигка: «В народе ходит легенда, будто много- м ного лет назад здесь обитали черт и его жена (бес и бесиха), и они удостоверили свое пребывание здесь в странных фигурах на скале. Но тут пришел живой Христос и истинная вера, и он якобы поставил кресты на дьявольских картинах. Злые духи должны были немедленно уйти: они хотели, отправляясь в путь, взять с собой на память о своем любимом месте часть скалы, но при выполнении своего намерения они обрушились вместе с блоком скалы... в озеро и утонули».
Подобную легенду записал и П. Швед: «Бес и бесиха, нежные супруги, жили на берегу своим хозяйством; вдруг почему-то бес вздумал перенести свой дом подальше и, свив веревку, поташил мыс в озеро; но, вероятно, это превышало его силы: он успел оторвать только одни угол, который с ним вместе и упал в воду...»
Встреченные с интересом сообщения П. Шведа и К. Гревиигка не раз использовались в научной и справочной литературе, например в книге П. Семенова «Географический и статистический словарь Российской империи» (1862 г.); Ю. Аспелин дает рисунки К. Гревнигка в своем известном атласе финио-угорских древностей (1877 г). На них ссылаются Г. Спасский и другие. Правда, никто из них не смог глубже вникнуть в сам памятник, лучше понять его. Напротив, увеличивалось число курьезов и домыслов. Да и широкой известности наскальные изображения Онего в первое время все же не получили. Ни словом не упоминает о них известный этнограф Н. Харузии, приехавший в Пудожский уезд летом 1887 г. для изучения Древних обрядов и верований. Он жалуется на то, что Пудожский край—наименее изученный в Оленецкой губернии и не привлекает внимания ученых. Исследуя пережитки ряда верований, Н. Харузин ищет их истоки в глубокой древности, но ни разу не упоминает петроглифы даже при рассмотрении вопроса о культе птицы. Видимо, не знал о рисунках и А. А. Шахматов, будущий знаменитый филолог и историк русской культуры, побывавший в Пудожском уезде еще раньше, в июне 1886 г.
Однако со временем значимость олонецких резьб на камне осознается все глубже, чему способствуют открытия новых петроглифов и писаниц.
Пока их было известно мало, все они оставались в поле зрения исследователей и при каждом обращении к тому или иному конкретному памятнику — только что открытому или уже известному— использовались как сопоставительный материал. Так было положено начало изучению онежских петроглифов. Активное участие в нем приняли краеведы и ученые, как отечественные, так и зарубежные.
Первые фотографии онежских петроглифов, судя по сообщению К. М. Петрова, известного и разностороннего олонецкого краеведа, историка и библиографа, были сделаны в 1880 г. олонецким гражданским губернатором Г. Г. Григорьевым, принявшим участие в гидрологическом исследовании Онежского озера на пароходе «Ладога». Тогда же были сняты планы бухт и устьев рек, в частности устья Водлы и Черной. Правда, в официальном отчете 1880 г., из которого и взяты сведения о гидрологических работах, о петроглифах ничего не сказано. Не найдены и упомянутые планы.
Следует вспомнить и о малоизвестных еще работах шведского археолога Г. Хальстрема. Возвращаясь в 1910 г. из второй поездки по «русской Лапландии», он предпринял «по возможности обширное» исследование онежских петроглифов, но через некоторое время по семейным обстоятельствам прервал работу и возвратился к ней не так скоро, как предполагал,— лишь в 1914 г. Теперь он прибыл на Бесов Нос уже не один, а в сопровождении М. Биркита из Кембриджа и Б. Шнитгера из Стокгольма. Но и на этот раз работы прекратились до их завершения. Началась первая мировая война, исследователь и его спутники вынуждены были срочно возвратиться на родину. И тем не менее во время двух посещений Г. Хальстрем проделал большую и трудоемкую работу — произвел «калькировку» 412 фигур, скопировав 7 групп с 25 подгруппами. Она сопровождалась и фотографированием петроглифов.
Огромный иллюстратинный материал предназначался к печати: о подготовке его к изданию упоминалось в научной литературе. Но другие «задачи и обязанности» помешали исследователю, а затем в I936 г. вышел первый том публикации В. И Равдоникаса которую Г. Хальстрсм нашел прекрасной и чрезвычайно достойной похвалы работой, изданной с завидной быстротой и заставившей его вовсе отказаться от прежнего замысла. Только небольшая часть копий Г. Хатьстрсма опубликована вначале М. Биркитом в его труде по «Доистории Европы» (1925 г.), а затем уже и им самим в исследовании, посвященном наскальным рисункам Швеции (1960 г), где он поместил лишь изображения, ставшие музейными экспонатами и не вошедшие в труд В. И. Равдоннкаса.
В целом в дореволюционные годы наблюдались некоторые успехи в полевом и теоретическом изучении онежских рисунков, но все же они оставались полузабытым, неопубликованным материалом, не нашедшим своего постоянного исследователя. По словам крупнейшего русского археолога Л. А. Спицына, «никого не манил этот отрывочный, слабый и трудный для понимания материал». Лишь в годы Советской власти пробуждается подлинно научный интерес к древностям Севера, в том числе и к петроглифам.